Неточные совпадения
Самгин еще в спальне слышал какой-то скрежет, — теперь, взглянув в окно, он увидал, что
фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик в фуражке гимназиста сметает снег метлою в кучки; влево от них, ближе к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице
стал слышнее, и сильнее заныли кости плеча.
Фельдшер, улыбаясь,
стал оправдываться.
Чувство это было то самое простое чувство жалости и умиления, которое он испытал в первый раз на свидании с нею в тюрьме и потом, с новой силой, после больницы, когда он, поборов свое отвращение, простил ее за воображаемую историю с
фельдшером (несправедливость которой разъяснилась потом); это было то же самое чувство, но только с тою разницею, что тогда оно было временно, теперь же оно
стало постоянным.
Вскоре к дяде Марку
стали ходить гости: эта, обыкновенная, Горюшина, откуда-то выгнанный сын соборного дьякона, горбун Сеня Комаровский, а позднее к ним присоединились угреватый и вихрастый Цветаев, служивший в земстве, лысый, весь вытертый и большеносый
фельдшер Рогачев да племянница второго соборного попа Капитолина Галатская, толстая, с красным, в малежах [Чаще называют матежами — род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных женщин — Ред.], лицом, крикливая и бурная.
Берсенев остался на ночь. Хозяин и хозяйка оказались добрыми и даже расторопными людьми, как только нашелся человек, который
стал им говорить, что надо было делать. Явился
фельдшер — и начались медицинские истязания.
После ужина последовали танцы, причем Пепко лез из кожи, чтобы затмить проклятого провизора. Танцевал он очень недурно. Потом следовала вокальная часть, — пела Верочка модные, только что вышедшие романсы: «Только
станет смеркаться немножко», «Вьется ласточка» и т. д.
Фельдшер не пел и не танцевал, а поэтому исполнил свой номер отдельно.
Вскрывал их
фельдшер: в желудке каша, в пищеводе каша, в глотке каша и во рту каша; а остальные, которые переносят, жалуются: «Мы, бают, твоя милость, с сытости
стали на ноги падать, работать не можем».
Скоро по больнице разнесся слух, что доктор Андрей Ефимыч
стал посещать палату № 6. Никто — ни
фельдшер, ни Никита, ни сиделки не могли понять, зачем он ходил туда, зачем просиживал там по целым часам, о чем разговаривал и почему не прописывал рецептов. Поступки его казались странными. Михаил Аверьяныч часто не заставал его дома, чего раньше никогда не случалось, и Дарьюшка была смущена, так как доктор пил пиво уже не в определенное время и иногда даже запаздывал к обеду.
Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла девчонку у бабки и
стала качать. Бабка начала молиться на косяк, а девочка все дышала со змеиным свистом.
Фельдшер сказал...
— Сейчас помрет, — как бы угадав мою мысль, шепнул
фельдшер. Он покосился на простыню, но, видимо, раздумал: жаль было кровавить простыню. Однако через несколько секунд ее пришлось прикрыть. Она лежала, как труп, но она не умерла. В голове моей вдруг
стало светло, как под стеклянным потолком нашего далекого анатомического театра.
Фельдшер в это мгновение привстал, бледный и потный, тупо и в ужасе поглядел на горло и
стал помогать мне его зашивать.
Пелагея Ивановна тотчас же сложила руки роженицы, а
фельдшер закрыл маской ее измученное лицо. Из темно-желтой склянки медленно начал капать хлороформ. Сладкий и тошный запах начал наполнять комнату. Лица у
фельдшера и акушерок
стали строгими, как будто вдохновенными…
Фельдшер тампонами
стал вытирать ее, но она не унималась.
Я поднял глаза и понял, в чем дело:
фельдшер, оказывается,
стал падать в обморок от духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло.
Горло поднялось из раны,
фельдшер, как мелькнуло у меня в голове, сошел с ума: он
стал вдруг выдирать его вон.
Здесь нужно быть осторожным — здесь
фельдшер и две акушерки. Нужно быть очень внимательным, чтобы не выдать себя. Я
стал опытен и не выдам. Никто не узнает, пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам или посылаю Анне заблаговременно рецепт. Один раз она сделала попытку (нелепую) подменить пятипроцентный двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова в стужу и буран.
Когда
фельдшер стал искать нового больного, ему указали на конец коридора; он стоял здесь, прильнувши лицом к стеклу стеклянной садовой двери, и пристально смотрел на цветник.
Но его тотчас же сбило со скамейки. Он упал грудью на уключину и судорожно вцепился обеими руками в борт. Огромная тяжелая волна обдала его с ног до головы. Почему-то ему послышался в реве водопада густой, частый звон колокола. Какая-то чудовищная сила оторвала его от лодки, подняла высоко и швырнула в бездну головой вниз. «А Друг-то, пожалуй, один не найдет дорогу домой», — мелькнуло вдруг в голове
фельдшера. И потом ничего не
стало.
Ему удалось схватиться руками за ветки куста, торчавшего из воды. Лодка
стала, вся содрогаясь и порываясь вперед. Вода бежала вдоль ее бортов слева и справа с гневным рокотом. Теперь видим
стал правый берег. Снег лежал на нем, белея слабо и плоско, как бумага в темноте. Но
фельдшер знал местность. Этот берег представлял собою огромное болото, непроходимое даже летом.
Однажды среди ночи
фельдшер проник в кухню к старухе бобылке, и, несмотря на ее ужас и на ее причитания, несмотря на то, что она крестилась от испуга, он овладел ею. Ей было шестьдесят пять лет. И это
стало повторяться настолько нередко, что даже старуха привыкла и молча подчинялась.
Он уложил учителя на кровать, облепил ему рот и нос, как маской, гигроскопической ватой и
стал напитывать ее эфиром. Сладкий, приторный запах сразу наполнил горло и легкие учителя. Ему представилось, что он сию же минуту задохнется, если не скинет со своего лица мокрой ваты, и он уже ухватился за нее руками, но
фельдшер только еще крепче зажал ему рот и нос и быстро вылил в маску остатки эфира.
Теперь даже и
фельдшеру казалось временами, что зиме не будет и конца, и эта мысль оковывала ужасом его трезвый, чуждый всякой мечтательности, поповский ум. Он
становился все раздражительнее и часто говорил грубости земскому доктору, когда тот наезжал на фельдшерский пункт.
И тогда лицо
фельдшера представляется ему таким донельзя знакомым и неприятным, точно оно перестает быть чужим человеческим лицом, а
становится чем-то вроде привычного пятна на обоях, примелькавшейся фотографической карточки с выколотыми глазами или давнишней царапины на столе, по которым скользишь взором, уже не замечая их, но все-таки бессознательно раздражаясь.
Но прошли две недели, и как-то само собой сделалось, что эти пряные разговоры
стали реже и короче, там и совсем прекратились. Зима, подобно смерти, все сглаживает и уравнивает. К концу января оба — и
фельдшер и учитель — испытывали чувство стыда и отвращения, если один из них случайно заговаривал о Шилове. Прежняя добродушная услужливость в воспоминаниях и маленькая невинная сладкая ложь теперь казались им издали невыносимо противными.
Она вскочила,
стала на колени и, одной рукой придерживая сорочку, а другой стараясь ухватить одеяло, прижалась к стене… Глядела она на
фельдшера с отвращением, со страхом, и глаза у нее, как у пойманного зверя, лукаво следили за малейшим его движением.
Хорошо создан мир, только зачем и с какой
стати, думал
фельдшер, люди делят друг друга на трезвых и пьяных, служащих и уволенных и пр.?
Калашников настроил балалайку и заиграл, и
фельдшер никак не мог понять, какую он песню играет, веселую или грустную, потому что было то очень грустно, даже плакать хотелось, то
становилось весело.
Наступило молчание.
Фельдшер, дрожа и всхлипывая, дул на ладони и весь ёжился, и делал вид, что он очень озяб и замучился. Слышно было, как завывали на дворе не унимавшиеся собаки.
Стало скучно.
Фельдшер стал было думать о том, как встретят его в больнице и что скажет ему доктор; нужно было непременно думать об этом и приготовить заранее ответы на вопросы, но мысли эти расплывались и уходили прочь.
И от нечего делать
фельдшер стал думать об этой Богалёвке.
Смуглый мужик ни разу не был в больнице, и
фельдшер не знал, кто он и откуда, и теперь, глядя на него, решил, что это, должно быть, цыган. Мужик встал и, потягиваясь, громко зевая, подошел к Любке и Калашникову, сел рядом и тоже
стал глядеть в книгу. На его заспанном лице показались умиление и зависть.
Рысью пронеслась по дороге батарея, за нею пошли и мы. Солнце садилось; все зарумянилось. Мы спустились в лощину, где тек маленький ручеек. Десяток гигантских черных тополей будто бы крышей закрывал место, где мы снова остановились. Лазаретные повозки расположились в несколько рядов. Доктора,
фельдшера и санитары суетились и приготовлялись к перевязке. Пушечные выстрелы гремели невдалеке; удары
становились все чаще и чаще.
Черкасов принял порошок.
Фельдшер положил ему на живот горчичник.
Стало тихо. Больной лежал, неподвижно вытянувшись. Керосинка, коптя и мигая, слабо освещала комнату. Молодая женщина укачивала плакавшего ребенка.
У околицы залаяли собаки. Я с надеждою
стал вглядываться в туман: может быть,
фельдшер идет. Нет, прошла баба какая-то… Вдали поют петухи, из барака доносятся глухие отхаркивания Игната. Я заметил, что сижу как-то особенно грузно и что голова совсем уже лежит на плече. Я встал и снова вошел в барак.
— Ты, матушка, слишком-то не дури! — строго прикрикнул
фельдшер. — С чего это доктор вашу воду пить
станет?
Нахмурив седые брови и поглаживая бакены,
фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и, тощая, остроносая, с открытым ртом, походила в профиль на птицу, которой хочется пить.
Подвернулся лазаретный унтер,
стал за что-то ворчать. Он бросился на него, и если бы не прибежавший
фельдшер, смял бы старика.
Частенько шкапчик оставался без ключа. Да
фельдшер и не мог иметь никаких подозрений. Не
станет же больной воровать спирт и разбавлять его водой — он не пьющий, да и вообще, по его мнению, «натура благородная и пылкая».
Он хотел встать, но не мог и
стал улыбаться. Его снесли в дворницкую. Пришел
фельдшер. Осмотрел его и спросил, где больно.
Акушерки Надежды Осиповны не было в палатах, хотя она должна была каждое утро присутствовать при перевязках. Доктор поглядел вокруг себя, и ему
стало казаться, что в палате не убрано, что все разбросано, ничего, что нужно, не сделано и что все так же топорщится, мнется и покрыто пухом, как противная жилетка
фельдшера, и ему захотелось сорвать с себя белый фартук, накричать, бросить все, плюнуть и уйти. Но он сделал над собою усилие и продолжал обход.
Узнав об этом, доктор засмеялся и подумал: «Этакий дурак!» — и ему
стало стыдно и жаль, что
фельдшер делает глупости; чем больше глупостей делает человек в свою защиту, тем он, значит, беззащитнее и слабее.
Фельдшер засеменил к стулу, на котором стоял ящик с перевязочным материалом, и
стал торопливо рыться в нем. Он долго шептался о чем-то с сиделками, двигал ящиком по стулу, шуршал, что-то раза два уронил, а доктор сидел, ждал и чувствовал в своей спине сильное раздражение от шепота и шороха.
Едва доктор начал обход, как ему
стало казаться очень подозрительным одно пустое обстоятельство, а именно: жилетка
фельдшера топорщилась в складки и упрямо задиралась вверх, несмотря на то что
фельдшер то и дело обдергивал и поправлял ее.
Доктор, не любивший
фельдшера и имевший на то свои причины, почувствовал сильное желание сказать ему: «Я вижу, вы пьяны!» Ему вдруг
стали противны жилетка, длиннополый сюртук, серьга в мясистом ухе, но он сдержал свое злое чувство и сказал мягко и вежливо, как всегда...
В номере Саши появились полицейские и лекаря с
фельдшерами и
стали писать протокол. Мы оказались лишними, и нас попросили удалиться. Его раздевали и осматривали его вещи при одних понятых, в числе которых был коридорный Марко и наш полковой доктор, да один офицер в виде депутата. Денег, разумеется, не нашли.
Вернувшись к себе в палату, Пашка сел на кровать и
стал дожидаться доктора, чтобы идти с ним ловить чижей или ехать на ярмарку. Но доктор не шел. В дверях соседней палаты мелькнул ненадолго
фельдшер. Он нагнулся к тому больному, у которого на голове лежал мешок со льдом, и крикнул...
Хржонжчковский и
фельдшер,
стали валить статского советника насильно, он пришел еще в большую ярость, так, что и подступиться невозможно.
Он ушел с
фельдшером. Полил дождь, капли зашумели по листьям деревьев. Ветер рванул в окно и обдал брызгами лежавшую на столике книжку журнала. Марья Сергеевна заперла окна и дверь на террасу. Шум дождя по листьям
стал глуше, и теперь было слышно, как дождь барабанил по крыше. Вода струилась по стеклам, зелень деревьев сквозь них мутилась и теряла очертания.